Leyfa mér að kynna: Vitaly Kostomarov.

В следующие четыреста лет в русском языке могут появиться артикли и может исчезнуть средний род. О ближайшем и далеком будущем в интервью журналу «Русский мир.ru» размышляет Виталий Костомаров – известный русский языковед, доктор филологических наук, профессор, президент Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина.

– Виталий Григорьевич, русский язык деградирует?

– Выбросьте слово «деградирует» по отношению к языку. У нас часто говорят: «Ах, язык портится!» Да ничего с ним не делается! Он великолепный, звучный, богатый. Ножом можно вырезать из дерева удивительные вещи, а можно лишить жизни человека. Языком можно пользоваться во благо и во зло, по делу и всуе, умело и бездушно. Язык отражает настроения, потребности, притязания нас с вами. В нем больше 50 слов, выражающих мужское восхищение женщиной, сегодня же обходятся одним – «сексапильная». В свое время меня чуть с работы не выгнали, потому что я сказал, что не понимаю фразы «Русский язык – язык коммунизма». Разве на русском языке нельзя капиталистическую идеологию изложить? «Коммунистический манифест» написан по-немецки, главы марксистского «Капитала» – по-английски. Меня спасла ссылка на Сталина, который сказал, что язык, как явление особого типа, не относится ни к экономическому базису, ни к идеологической надстройке. Так что грех обвинять язык за ограниченность своих интересов, за скудость своей мысли.

– Но ведь язык меняется?

– Конечно, каждую секунду. Но только он намного сложнее, чем нож, компьютер, часы. Я, например, вижу, как бежит секундная стрелка. Минутную стрелку, быть может, я увижу, а часовую не увижу точно. Но поверьте, она движется даже на моих наручных часах. Мы можем судить о движениях языка. Тем более что иногда он дремлет, а иногда спешит, бурно меняется. Вот сейчас он бурно развивается. Срочно бежать к часовщику? Не стоит – по крайней мере, пока.

– И все-таки, вы знаете, в какую сторону будет двигаться эта часовая стрелка?

– Никто этого не знает. Можно лишь предполагать. Приведу два примера, которые что-то предсказывают на будущее. Звучащий язык дает возможность общаться лишь камерно, контактно, поэтому люди изобрели письменность. Умение условно буквами опредмечивать результат звукового общения означает возможность хранить и передавать текст в пространстве и во времени, создать две гениальные институции – почту и библиотеку. При этом, компенсируя то, чего текст не передает (интонацию, мимику, жесты, движение, цвет, все неязыковые носители смысла), люди усложнили сам язык. Создали сложную систему союзов, союзных слов, предложений, словосочетаний, новых слов, синонимов, аналогических конструкций. Этот книжный язык, гениальное творение нескольких столетий и многих поколений, справедливо обожествляется как образец правильности, но несправедливо принижает начальную разговорную разновидность языка как неорганизованную, стихийную. Технический прогресс, позволяющий фиксировать акты общения в их полноте, устраняет эту несправедливость. Он показывает, что и в звуке язык не хаотичен (иначе в разговоре мы не понимали бы друг друга), что обе разновидности языка достойны. Более того, тексты радио, кино, телевидения, Интернета, особенно его социальных сетей, обладают даже преимуществами – большей, пусть имитированной, естественностью, легкостью восприятия, красочностью. Не зря дети их предпочитают, считая чтение избыточно сложным, трудоемким, скучным. В самом деле, умение читать (то есть дешифровать!) требует особого умения, запаса знаний и личного опыта, напряжения ума и чувств. Надо долго, упорно учиться, чтобы оно стало приятной потребностью. Получать информацию с экрана телевизора, дисплея компьютера куда проще. Даже библиотеки из хранилищ книг незаметно превратились в карто-, фильмо-, кассето-, флешкотеки.

– Что сейчас происходит с книжным и разговорным языком?

– Близкие родственники, они все больше расходились, хотя и обогащали друг друга. В нашу эпоху на месте их противопоставления происходит явное сближение, что, разумеется, как и все новое, многих раздражает. Скажу смелую вещь: мы перешли в другую эру. Нанесен сильный удар по многовековой монополии письменности. Мы еще не понимаем, к чему пришли, слишком мало времени прошло. Еще пять лет назад мы восхищались только блогосферой – скайпа и фейсбука не было. Гуттенберг вряд ли поверил бы, что благодаря его изобретению каждый день утром и вечером люди будут получать напечатанную газету. Мелочь, но все же: почта уже не принимает телеграммы. Книжной и разговорной разновидностям суждено взаимодействовать и взаимопроникать. Будем надеяться, что они не сольются, но лишь изменят наши представления о норме, о правильности, сохраняя свои семантические и стилистические оттенки.

– Что книжный язык стал более «разговорным» – понятно. Поясните, как разговорная речь становится ближе к книжной. Кажется, культура речи не растет нигде.

– Давайте разговор о культуре отложим, есть минимум 300 определений слова «культура». К тому же не надо связывать общее падение культуры с языком. Что касается «книжности» нашей речи… В простом разговоре мы все больше и свободнее употребляем термины «электричество», «напряжение 220 вольт», «микроволновая СВЧ-печь», «предохранитель», «переключатель», «трансформатор», «зарядное устройство», «выделенная полоса общественного транспорта», книжные обороты «в связи с этим», «таким образом» и т.д. В письменной речи, наоборот, мы стремимся даже передавать разговорную интонацию. Приведу заголовки из «Российской газеты»: «Почта России – модернизация или ликвидация?», «Весна: опять подтопление деревень!». Это что за синтаксис? Разговорный. Всем ли это нравится? Конечно, нет.

– Орфографию упрощать нужно?

– Конечно! У нас сейчас есть мнения, что единственное, что с орфографией нужно делать, – это вернуть букву «ять»! Зачем?! Послушайте, уже триста лет, как нет никакой разницы в звуке слов «бес» и «лес». А писать надо было «бес» через «е», а «лес» через «ять». Таких слов, которые нужно было просто запомнить, было чуть менее сотни. По легенде, известный академик, учивший будущего царя Николая II словесности, на вопрос наследника, зачем алфавиту эти две буквы, ответил: «Для того, Ваше Высочество, чтобы можно было сразу отличить грамотного человека от неграмотного». Наше общество устало от изменений. Но славное время не вернется от того, что будем писать «Пересветъ» с «ером» на конце, но, тем более, без «ятя». Упорядочить кое-что, уменьшить количество исключений можно: «цып-цып-цып» мы пишем через «ы», а «циркуль» почему-то по-другому. Произносим «жульен», а писать рекомендуют «жюльен». Почему надо писать «метеный пол» с одним «н», а «подметенный» с двумя? Кстати, рассуждения об орфографии стоит теперь вести с учетом нового соотношения разговорности и книжности.

– Прежде чем перейти ко второму примеру, объясните, почему «не надо связывать общее падение культуры с языком». Ведь как я мыслю, живу, так и говорю.

– Сложный вопрос. Думаю, нужно различать цивилизацию и культуру. В цивилизации всегда есть прогресс: автомобиль удобнее телеги, реактивный самолет лучше винтового. В культуре – другой принцип. Можно ли с уверенностью сказать, что трагедии Софокла отсталые по сравнению с Шекспиром, а Вампилов прогрессивнее Софокла и Шекспира, вместе взятых? Важнейшей частью культуры является религия. Можно пошучу? Культуру придумал Бог, а цивилизацию – Дьявол. Мы с вами живем в двоичном мире, и эти две силы всегда борются друг с другом. Диалектика Гегеля: плюс и минус, материализм и духовность. Мы привыкли полагать, что язык – это средство выражения культуры, но он и средство выражения цивилизации. Он лепит и информацию, и образы.

– Выходит, «падения культуры» происходить не может?

– Не то что может, но и происходит у нас на глазах. Вот мы сидим с вами в семизвездочной гостинице, я позволил себе прийти сюда чуть ли не в джинсах, а раньше меня бы без фрака сюда не впустил швейцар. Это нынешний уровень культуры, явление общемировое. Он находит отражение и в устной, и в письменной речи.

– И при этом вы говорите, что язык не деградирует?

– Ни в коем случае не деградирует. Язык, не являясь ни частью культуры, ни частью цивилизации, особое явление, без которого нельзя жить, как без воздуха, без которого задохнешься. В его запасниках обретается все, что хотят говорящие (культурные и даже бескультурные) в зависимости от своих нужд и желаний. Н.В. Гоголь сравнивал его с огромным, «едва берега имеющим океаном». Мы любим эту цитату: вот какой у нас богатый, замечательный океан. Но мы забываем, что сравнение это глубже. Океан действительно безбрежный и бездонный, поэтому в нем есть все: наряду с сокровищами еще живые и дохлые рыбы и киты, утонувшие пароходы, грязь, медузы, вонь. Мы вылавливаем из него так называемый литературный язык. Кстати, это определение неточное: говоря «литературный», думаем прежде всего о художественной литературе, хотя книжный язык намного богаче: на нем и научная литература, и детская, и иностранная, да и просто нормальный разговор. Лучше было бы назвать его «образованным» – по двум значениям глагола «образовать»: «сделанный, рукотворный» и «свойственный просвещенным людям». В России в его создании особая роль исторически принадлежит поэтам и писателям, отчего хорошо подчеркнуть это и в термине «литературно-нормативно образованный язык». Состав его, принятый стандарт, конечно, меняется в зависимости от интересов и культуры (если точно определить, что подразумевается под нею). Но эта связь опосредована и, видимо, не очень обязательна. Мы ведь вообще употребляем в среднем не более 8-10 тысяч слов.

– Ежедневно?

– В течение жизни. Я говорю об активном употреблении. Наш пассивный запас слов, которые мы узнаем, зависит от того, чем мы занимаемся, много ли читаем. В сочинениях и письмах Александра Сергеевича Пушкина встречается 24 тысячи слов. Сколько он их произносил, мы можем только догадываться. Это вдвое больше, чем у образованного русского человека. Больше слов нашли только у Шекспира – 28 тысяч.

Все слова в языке выстроены в организованную иерархическую систему, в которой есть словарь, грамматика (морфология и синтаксис), фонетика, стилистика. Все эти уровни языка, или подсистемы, находятся в сложном взаимодействии, что и составит содержание второго моего примера. Я буду говорить о грамматике – способе, которым слова соединяются, когда мы говорим. В русском языке слова объединяются изменением одного из них, то есть флексией. Если мне нужно объединить слова «ножка» и «стол», я говорю «ножка стола». Или «ножка от стола», особенно если она отломана. В английском языке слова почти не изменяются, а их связи определяются порядком слов, предлогами, артиклями, здравой логикой. Языки со словами, в которых главным способом соединения слов является флексия, называются флективными.

– Русский язык – флективный.

– Да. Любой профан воспринимает его как такой, где слова склоняются и спрягаются. Ученые классификации также называют его флективным, английский, например, аналитическим. Оказываясь под влиянием других языков, русский развивает черты аналитизма. Возникает вопрос: не теряет ли он при этом свою самобытность?

– Это явление в современном языке уже есть?

– Рассмотрим пример. Русская грамматика привыкла к тому, что существительные, которые кончаются на «о» или «е», среднего рода. Ну, какие?

– Кофе.

– Пример не убедительный. Слово иностранное, появилось в приемлемой форме мужского рода, склонялось (у Г.Р. Державина: «А я, проспавши до полудня, курю табак и кофий пью»), отчего до сих пор грамотеи спорят, среднего или мужского рода последующее его превращение в «кофе». Я имею в виду собственно русские слова на -о, -е, которые грамматика относит к среднему роду и склоняет. В годы безумного увлечения Францией и ее языком мы позаимствовали массу слов с таким окончанием: «бюро», «манто», «какао», «казино», «табло», «трюмо», «безе», «варьете», «желе», «пенсне», «пюре», «резюме». Нам не хочется их изменять, мы даже часто пишем их по-французски, демонстрируя, какие мы образованные, и издеваясь над непросвещенными, говорящими «был в пальте», «шел из депа», «недалеко от метра», «был в кине». Извечное наше низкопоклонство перед всем иноземным оказывается сильнее флективной грамматики не только среди этих слов; не склоняем «авокадо», «гестапо», «манго», «медресе», «сомбреро», «гетто», «эскимо», «эсперанто», а также «Киото», «Монтевидео», «Сорренто», «Сакраменто», «Толедо», «Токио», даже «Гродно», «Ковно». Мало того что не склоняем, еще и род путаем: понятно, что «микадо» – мужчина (императорский трон в Японии женщины не наследуют), а «сопрано» – женщина (у мужчин такого голоса не бывает). Но вот что «метро» может осмысляться как слово мужского рода по аналогии с «метрополитен», смущает: от имени извозчика Л.О. Утесов пел: «но метро, сверкнув перилами дубовыми, сразу всех он седоков околдовал». Современный певец четко произносит «мое сердце остановилАсь, мое сердце за-мер-лА… и снова пошлА». Нельзя не заметить, что в конце ХVIII века и русские слова среднего рода приобретали мужские формы: «гнезды», «кушаньи», «чувствы», «средствы» (еще и у Тютчева: «для них и солнцы, знать, не дышат») вместо «гнезда», «кушанья», «чувства», «средства» (в просторечии даже с ударением на -а); до сих пор многие сомневаются: «щупальца – щупалец» или «щупальцы – щупальцев».

– Неужто иностранных слов среднего или неизвестно какого рода больше, чем русских?

– Да, намного больше, если не учитывать производных вроде «домишко», «домище» и новейших, заимствованных чаще всего из английского языка (мы ведь живем в эпоху американомании): «евро», «нано», «песо»… Перестают склоняться многочисленные собственно русские названия, что молодежь считает вполне нормальным, а старшее поколение все еще упирается. Корней Иванович Чуковский, которого я спросил, считает ли он нормальным, что люди путают «ехать в Бутово» и «жить в Бутове», с раздражением воскликнул: «Если писатель скажет, что у него дача в Переделкино – есть такой писательский дачный поселок под Москвой, – я не смогу называть его русским писателем». Боюсь, нынешние школьники удивляются тому, что М.Ю. Лермонтов не нашел рифму, декламируя без изменения слово «Бородино»: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия про день Бородина».

О чем свидетельствует второй мой пример? Громадная масса слов нерусского происхождения, не только имена среднего рода, но и еще более «несъедобные» для нее на -у («шоу» или «ноу-хау»), или, к примеру, «рок-н-ролл», давит на нашу флективную морфологию. Ей, бедняге, деваться некуда, потому что лексическая подсистема их доброжелательно принимает, мало заботясь о трудностях их грамматического освоения.

– Что в этом опасного?

– Грамматика – это святое, самобытное, системообразующее начало, она определяет природу языка в целом. Изменится она, будет другой язык. Вы спросили, что будет с нашим языком. Два приведенных примера показывают возможные события в самом языке. В первом я не вижу опасности, так как это универсальный путь общечеловеческого языкового развития в глобализирующемся мире, не посягающий на врожденные особенности отдельных языков. Во втором вижу именно культурно-историческую (вас волнующую, если я правильно понял) опасность утраты этнонациональной особости вообще и в языке в частности, хотя его структура и система, строго говоря, независимы от культуры как таковой.