Автор: 
Четыре года назад , в декабре 2018 года в Библиотеке иностранной литературы им. М.И. Рудомино состоялась презентация книги «У истоков российской скандинавистики: портреты филологов и переводчиков» («Коло», Санкт-Петербург, 2018). Вечер вела Елена Дорофеева — литературовед, переводчик и составитель этой замечательной книги. Все тексты статей и интервью написаны людьми, близко знавшими своих учителей и коллег, в этом особенная ценность этих материалов. Среди героев книги лингвисты с мировым именем — М.И. Стеблин-Каменский, В.П. Берков, О.А. Смирницкая, Е.М. Мелетинский, Д.В. Бубрих, известные литературоведы — В.П. Неустроев, И.П. Куприянова, Г.Н. Храповицкая, Э.Г. Карху. А также уникальные переводчики — династия Ганзенов, Л.З. Лунгина, Ю.Я. Яхнина, Л.Г. Горлина, С.В. Петров, В.Г. Тихомиров, И.Ю. Бочкарева, Н.Н. Федорова и многие другие, открывшие русскому читателю творчество Х.К. Андерсена, Х. Ибсена, К. Гамсуна, А. Стриндберга, А. Линдгрен, Т. Янссон, лучшие образцы скандинавской поэзии и многое другое.
Мне, Елене Бариновой удалось разговорить И.Ю.Бочкарёву. Статья в редакции Елены Дорофеевой предлагается ниже.
«Изабелла Юрьевна Бочкарёва – ИЗАБО — кажется мне человеком эпохи Возрождения: так разнообразны области, в которых она творит: стихи и проза, эссе, переводы поэтические и прозаические с семи языков, критика, живопись и графика, лепка, одежда и украшение интерьеров, создание на заброшенном куске земли в Тверской деревне парка в английском стиле, с розарием и огородом, прудом и сосновым бором…
В настоящем сборнике мне нужно рассказать об ИЗАБО-переводчице скандинавской литературы. Надо отметить, что несмотря на известность и признание в этой области, переводами в настоящее время она не занимается. В одном из ранее переведённых ею стихотворений я нашла строчки, отражающие настроение ИЗАБО сегодня: «На долгом пути от рассвета к ночи, малая птаха, дай своим крыльям отдых в моих стихах. Странствуя сквозь пространство и время, звезда, приникни к цветку в моем саду.»
Для меня символично, что эти строки принадлежат исландскому поэту Йоуну из Вёр (Jón úr Vör). Исландия – встреча с Владимиром Георгиевичем Тихомировым, соучредительство с ним Исландского Клуба — вот причина нашего знакомства и дружбы с ним и его женой, но начинала Изабелла переводить со шведского…
Изабо, расскажи, кто были твои родители и повлияли ли гены предков на склонность чувствовать другой язык и особенно поэзию.
И нет и да…Я родилась в Москве. Почему меня назвали таким претенциозным и мало подходящим мне именем? Мама рассказала, что дед приехал с фронта на побывку, ворвался в роддом прямо в шинели, взял меня на руки, и я открыла глаза… Глаза были черными, как виноград, вот дед и наименовал меня Изабеллой. Позже глаза оказались сине-серыми. Впрочем, тогда многим детям давали необыкновенные имена. Я и сейчас, встречая Альбертов и Эдуардов, Эльвир и Элеонор, Инесс и Альфредов, узнаю в них товарищей по несчастью.
Родители познакомились в Университете, где оба учились на истфаке МГУ. По окончании учёбы папа был направлен на работу в МИД и вскоре получил назначение в Бухарест на должность атташе советского посольства. Там впервые я столкнулась с чужой речью, — вокруг звучал румынский, с портнихами и модистками мама общалась по-французски, мне наняли бонну-француженку. Я упорно не желала заучивать ее французские фразы, по-румынски усвоила только несколько слов да еще умела сказать телефонистке, когда звонила родителям на работу: пофтеште, домишора, уно зеро уно (пожалуйста, барышня, один ноль один). Но многоязычная среда, в которой я жила в раннем детстве, конечно, повлияла на легкость, с которой я позже усваивала иностранные языки. Много лет спустя, оказавшись в Молдавии в археологической экспедиции, я вспоминала-узнавала румынские слова, а еще позже, когда В.Т. переводил румынскую народную поэзию, я с удовольствием приветствовала по телефону его консультанта Георгия Маху всякими «буно сяра» и «буна дзиу»… (добрый вечер, добрый день)
А что ты помнишь об изучении иностранного языка в школе?
Я пошла в школу в пятидесятом году…школа была с французским языком, преподавали плохо, и родители заставили меня ходить к «француженке» Олимпиаде Борисовне. Учительница была сухонькая, смуглая, пожилая, и так же смугло было в коридоре огромной коммуналки, из которого она быстро заталкивала меня в свою комнату; в комнате тоже было смугло-бархатисто-коричнево. Быстро покончив с грамматикой и прочими вещами, не интересными ни мне, ни ей, мы переходили к овладению практическими навыками, то есть играли, по очереди пряча одежную щетку; практические навыками заключались в том, что слова «Холодно, тепло, горячо» нужно было произносить по-французски. Прятать там было куда – комната была загромождена мебелью, картонками, лампами, пачками книг и журналов и еще бог весть чем. Над столом, где мы занимались, висела небольшая картина, которую я подолгу рассматривала, не понимая, что это за смесь желтых мазков на черно-коричневом фоне. «А ты посмотри издали. Теперь видишь? Это же ночной Париж, фонари, экипажи. О, это импрессионизм, когда-нибудь ты поймешь, что это такое». Модерн, импрессионизм… я с детства среди них.
Игры, феи и знакомство с живописью кончились, когда папа, проэкзаменовав меня, обнаружил, что мой словарный запас ограничивается словами «здравствуйте, до свидания, холодно, горячо». Мне наняли другую преподавательницу – Елену Дмитриевну Капеллер. Я исписывала целые тетрадки, спрягая неправильные глаголы в разных временах и залогах, заучивала все это наизусть; я выучила басню Лафонтена «Ворона и лисица» и еще какие-то стишки; все это я помню и сейчас. Но Е.Д. не научила меня ни говорить, ни читать на языке. Летом 57 года папа велел мне прочесть на даче «Трех мушкетеров» по-французски. Я взяла с собой издание на русском – со старинными иллюстрациями, на желтоватой бумаге, в зеленом полотняном переплете с тиснением. Взяла, «чтобы смотреть трудные места». Как-то папа обнаружил, что я читаю, не вникая, кусок по-французски, а потом перечитываю его по-русски. Результат был почти равен нулю.
В школе по языку у меня все равно была пятерка, но, наверное, это было только по сравнению со знаниями остальных – иностранные языки тогда считались таким же ненужным предметом, как пение и вышивание.
В пятом классе меня перевели из обычной школы в образцовую, прообраз будущих спецшкол – 59-ую. Там был английский. Два месяца я занималась отдельно с учительницей из этой школы, догнала тех, кто изучал этот язык второй год, и меня уже спрашивали на равных с ними, и у меня всегда была по английскому пятерка.
Как ты выбирала ВУЗ? Первые переводы …Кто поддержал молодого переводчика?
Я поступила в Институт Иностранных Языков — просто потому что не только к языкам у меня были ярко выраженные способности. Окончив ИнЯз, я совершенно не знала, чем заниматься и как зарабатывать. Занималась журналистикой — рецензии на выставки и фильмы, брала интервью. В 1967 году я увидела на стенде библиотеки иностранной литературы тоненькую белую книжечку с рисунком — сосна, валун. Я тогда ходила, опьянев от «Пана» и «Мистерий». И от этой книжечки на меня пахнуло чем-то гамсуновским. Автор — шведский поэт Карл-Эмиль Энглунд. Шведского я не знала и потому купила учебник и стала одновременно учить язык и переводить стихи. Учебник не пригодился, потому что он был написан для тех, кто знает немецкий, и к тому же шведский оказался очень похожим на английский, только понадобился словарь. Перевела несколько верлибров Энглунда и, не зная куда с этим идти, обратилась к маме, мама — к папе, папа — к Савве Артемьевичу Дангулову (своему давнему приятелю по МИДу, заместителю главного редактора журнала «Иностранная литература» и позже — главному редактору журнала «Советская литература на иностранных языках». А Дангулов отправил меня к Вильгельму Вениаминовичу Левику — крупнейшему переводчику западно-европейской поэзии. «Иностранка» часто печатала его переводы.
Вильгельм Вениаминович Левик был не только замечательным переводчиком, но и замечательным человеком. Всегда занятый до крайности, всегда спешащий, он как никто из его коллег и сверстников занимался с молодежью, приносившей ему свои переводы и стихи. Занимался часами, бесплатно, у себя дома. Да еще, бывало, и чаем напоит, а если в доме был обед, и пообедать предложит.
Левик переводы одобрил, рекомендолвал их для публикации и еще предложил мне выступить с ними на каком-то вечере в ЦДЛе, в Малом зале. Председательствовала Надежда Вольпин. Она слушала меня с кислым видом, а потом сказала в пространство — а почему, собственно, это считается стихами? Или у переводчицы не хватило уменья сделать стихами эти тексты? Левик не допускал, чтобы кого-то обижали в его присутствии, и хотя он сам не считал верлибры стихами, пришел мне на помощь, порассуждав и смягчив брюзгливо-враждебные слова старой литераторши.
Переводы были напечатаны в «Иностранке» — большая честь для начинающего переводчика. Но в дальнейшем при попытке предложить для журнала переводы скандинавских поэтов я наталкивалась на реакцию: «а нужно ли это для социализма?» Забавно, что Энглунд оказался нужным, а все остальные — нет… Я начала писать для журнала рецензии на книги, переведенные со скандинавских языков; моим редактором была Изабелла Фабиановна, добрая и приветливая женщина, жена Дангулова.
Папа жил тогда во Франции, в многолетней командировке; уезжая, он поручил меня Дангулову, и Савва Артемович время от времени приглашал меня к себе в кабинет, смотрел мои стихи, журил за их несовременность и неактуальность. (не забавно ли, что Аркадий Акимович Штейнберг, убежденный антисоветчик, журил меня за то же, только с противоположной стороны – посмотрите, что делается в стране, а вы все о розах и фонтанах).
Какие поэты, которых ты переводила, вспоминаются тебе сегодня? Чем ты гордишься, о чём сожалеешь?
Переводить Эдит Сёдергран со шведского было интересно, но я не нашла к ней ключа…Она была так называемый «экспрессионист», а я не очень чувствую, что это такое…К тому же, она писала «верлибры», а я постоянно сбивалась, переводя ее, на ритмизованный стих. Она умерла, когда ей было только 30 лет, в 1923 году, тогда экспрессионизм в поэзии был внове, а теперь как передать в переводе эту новизну?
С наслаждением переводила Карлфельдта – шведского поэта, получившего посмертно Нобелевскую премию «за поэтическое творчество»… Он, в отличие от Сёдергран, традиционный поэт, с большим разнообразием ритмов, размеров, систем рифмовки, в его стихах очень много описаний шведского пейзажа, состояний погоды, ощущений человека среди природы, а шведская природа и климат очень похожи на наши, среднерусские, все эти смены времен года, растения…птицы, это всё нам знакомо, узнаваемо. Он мне так понравился, что я даже предложила книгу его издать, называла его на всякий случай — вдруг поможет? — шведским Некрасовым, но не получилось, не умела я пробивать книжки…
И конечно, самая главная моя работа–это «Аниара» – космический эпос. Перевод дали сначала Юнне Мориц, но Мориц отказалась, сославшись на то, что в поэме много описаний техники, в которой она не разбирается. Я тоже не разбираюсь в технике, но нужно было спасать издательство — книга «Из современной шведской поэзии» стояла в плане, из «Аниары» в ней предполагалось напечатать небольшой кусок, и я согласилась. И не пожалела. Потому что через несколько лет мне предложили перевести «Аниару» полностью. А техника там выдуманная, которой в реальности не существует…не существуют и термины, которые там употребляются: научные, физические, астрофизические, технические…Я обращалась к разным специалистам, спрашивала, что это означает, они говорили, что это просто набор букв или слов. Было где разгуляться. Во-первых, потому, что космический эпос в стихах – это что-то новое и необычное, подобного ничего не было, во-вторых, поэма состоит из отдельных глав, написанных разными размерами, с разной системой рифмовки; кроме голоса рассказчика, там звучат голоса разных персонажей, и все это даёт возможность обращаться к разным пластам языка, к разным литературным стилям. Все выдуманные слова и имена у Мартинсона — не просто праздные языковые упражнения, в них всегда заложен смысл, характеристика, аллюзия, всегда просвечивают корни разных языков — ведь история Аниары — это история человечества. Делала всё в сжатые сроки, 2 или 3 месяца сидела в деревенском доме, не притрагиваясь к грядкам, до последнего момента не зная, будет издаваться книга или не будет, я сама делала подстрочник, а текст огромный, почти 3000 строк…
Есть в тексте вещи, которые не мог объяснить никто. Познакомили меня с одним шведом-литератором, я его спрашиваю, что значит вот это, например, и он вспоминает, что в 50-тых годах был у них модный шлягер… и эта строчка оттуда…сейчас про него уже никто не помнит…Что с этим делать? Что скажет читателю строчка из шведского шлягера тридцатилетней давности, когда её и сами шведы не помнят? Во скольких словарях и энциклопедиях приходилось рыться, к скольким людям обращаться за помощью в толковании текста. Про «Аниару» могу сказать: НЕПЛОХО СРАБОТАНО…
И в заключении о Володе. Что бы ты хотела о нем рассказать, зная, что о В.Г.Тихомирове, как о переводчике, будут рассказывать другие?
Мы познакомились с ним осенью 1968 года на квартире Аркадия Штейнберга. Высокий, в очках, с короткой курчавой бородкой. Мы разговорились — не помню, о чем. Он предложил проводить меня. «Что же, — ответствовала я, — если хотите». По его словам, этот высокомерный ответ страшно ему понравился. Знакомство состоялось. В декабре мы поехали на несколько дней в деревню — он недавно купил избу в Кимрском районе Тверской области. Изба пребывала почти в первозданном виде — электричество не проведено, четверть горницы занимает русская печь. Володя с мамой успели только содрать голубые обои — открылись прекрасные бревенчатые стены. Я впервые увидела зиму за пределами Москвы и Подмосковья, поняла, что такое «избы серые твои», поняла, что значит полная тишина и непроглядная тьма. Володя расширял мой мир, а я открывала Володю…
Он не любил рвать цветы, не любил цветов в вазах — сорванных, убитых. Последние лет двадцать своей жизни не мог ловить рыбу — было жалко ее. Физическая сторона жизни была ему безразлична. Ему было все равно, что есть, в каких условиях жить, что носить, как он выглядит. Он умел слушать, предпочитал обходить острые углы, отвечать неопределенно о том, что касалось будущего. Ему очень подходила его фамилия, точнее, обе фамилии — по матери он был Голубь. Когда Ельцин давал земельные участки всем желающим, межеванием люди занимались самостоятельно, вспыхивали иногда ссоры, доходило почти до драки. Звали «Георгича». Он приходил, выслушивал, разбирал, увещевал. Все расходились, умиротворенные. Мог снять боль руками. Мог убаюкать, повторяя тихо и медленно: «Сейчас ты уснешь…. ты будешь спать крепко и спокойно… спи… спи…»
В ранней молодости он испытал влияние двух людей: никому не известного А.Я. Ворошильского, врача и художника, и очень даже известного буддолога Пятигорского.
По классификации Толкина он был магом. По китайскому делению на инь-ян он был инь — человек интуиции, предчувствий, пассивности, неопределенности. Под внешней склонностью к логическим рассуждениям скрывалась иррациональность и алогичность. Но при этом он с ранней молодости жил осознанно…
Смысл нашей совместной жизни состоял в том, что мы помогали друг другу подниматься по лестнице нравственного совершенствования. Говоря проще — помогали друг другу стать лучше. Есть ли более достойный смысл совместной жизни двух человек?
А что сейчас?
Володи нет уже 6 лет, а я живу по тому же расписанию, что и с ним: ноябрь – март в Москве, апрель –октябрь в деревне Красная Горка, в доме, который Володя выстроил своими руками. За сорок лет вокруг разросся настоящий английский сад с сосновым бором и огородом, розарием и прудами, цветущими кустарниками и плодовыми деревьями. А переводы ушли. Ушли и стихи. Их вытеснили бесконечно обновляющиеся зрительные впечатления, которые необходимо хоть как-то уловить и сохранить — это я о живописи и графике. Созерцание и молчание теперь занимают все больше времени.»
Переводы с шведского: Карл — Эмиль Энглунд.Стихи. Ульф Мальгрем. Сказание о яблоке. Лассе Сёдерберг. Стихи. Ивар Лу-Юханссон. Скатерть. Ульф Мальгрем. Три желания. Пер Лагерквист. Рассказы. Ивар Лу-Юханссон. Лилипут и королева трапеции. Ларс Виваллиус, Лассе Лусидор, Скугечер Бергбу.Стихи.Хольгер Драхман, Ка́рл Ю́нас Лу́ве А́льмквист.Эдит Седергран, Эльмар Диктониус, Андерс Эстерлинг, Дан Андерсон, Яльмар Гульберг, Карин Бойе , Эдит Седергран, Эрик-Аксель. Карлфельдт, Вильхельм Экелунд, Яльмар Гульберг, Карин Бойе, Гуннар Экелеф. Харри Мартинсон, Андерс Эстерлинг. ». Пер Лагерквист. Рассказы. Харри Мартинсон. Аниара. Эрик Аксель Карлфельдт. Стихи.
Перевод с исландского:Бьярни Тораренсен, Маттиас Йохумссон. Йоун ур Вер
Перевод с литовского :Сигитас Геда. Стихи.
Перевод с датского:Томас Кинго, Педер Дас, Лауридс Кок.Стихи.Людвиг Хольстейн. Туве Дитлевсен. Людвиг Хольстейн, Поль ля Кур, Стейн Стейнсен Блихер, Хольгер Драхман
Перевод с норвежского:Улаф Аукруст, Гуннар Рейс-Андерсен. Сигбьерн Обстфеллер. Рассказ.Тарьей Весос. Пер Сивле..Стейн Мерен
С финского: Катри Вала: Эва Викман, Лаури Вийта .
С английского: Дениза Левертов
