АУРТНИ БЕРГМАНН. ИСЛАНДСКИЙ ПРИНЦ В МОСКВЕ

Ауртни Бергманн — писатель, переводчик, публицист и философ, выпускник филфака МГУ — активный пропагандист русского языка и русской культуры в Исландии.

В феврале 2010 года в ответ на просьбу написать воспоминания о студенческой жизни в Москве, Ауртни Бергманн  сказал мне (Елене Бариновой): “Да все уже давно написано!”, и дал ксерокопию статьи, которую я опубликовала на сайте Исландского Клуба , а теперь  и на сайте ОДРИ.

А.БЕРГМАН. ИСЛАНДСКИЙ ПРИНЦ В МОСКВЕ

(из книги Воспоминания выпускников филологического факультета1955-1960 “ВРЕМЯ,ОСТАВШЕЕСЯ С НАМИ”,издано 2006 г.)

Полвека назад, в октябре 1954 года, я впервые отправился бродить по московским улицам, присматриваясь к людям и домам и не понимая, куда меня занесло. Это был какой-то совсем другой мир, как мне в нем сориентироваться? Сможет ли он стать моим?

Я поступил на филфак МГУ и до сих пор толком не знаю, на каком я считался курсе, имени моего ни в каких списков выпускников нет, но диплом есть – и слава Богу. Я попал в МГУ прямо из исландской гимназии, где мы изучали по четыре иностранных языка, но русский там не преподавался. Весной 1954 я раздобыл какой-то английский учебник и начал заниматься самостоятельно, одновременно ища возможности стать первым исландцем, изучающим русский язык в русском университете. Это удалось – и вот я в Москве вместе с другим исландцем, поступившим на философский. Я усвоил до приезда основы русской грамматики, но почти ничего не понимал и мог едва сложить целое предложение. Понятно, что с таким языком мне было трудно успевать за однокурсниками. Поэтому мне пришлось составить индивидуальный учебный план : некоторые курсы, в основном по литературе, я проходил с поступившими в 1954 году, а другие – со следующим потоком, то есть с авторами этой книги.

Из-за этого я не стал своим ни на одном курсе, я как бы был гостем. К тому же меня поселили не на Стромынке, а сразу на Ленгорах. Мне, конечно, и в голову тогда не пришло, что с нами обошлись по-особенному по той причине, что мы были первыми студентами в МГУ из Западной Европы, культурные связи через железный занавес после смерти Сталина только начали завязываться. Во всяком случае, на первых порах я общался больше со старшекурсниками и аспирантами, особенно с теми, кто занимался скандинавистикой.

Моим первым университетским другом стал слепой аспирант Жора Щур. По вечерам мы с ним сначала разбирали «Евгения Онегина», а потом занимались исландским. Жора писал диссертацию на тему «Второй инфинитив на -i в скандинавских языках». И я помогал ему находить примеры в древнеисландских, средневековых и современных текстах. Кстати говоря, это осталось моим единственным лингвистическим подвигом. Я уже тогда решил, что буду заниматься литературой.

Странное это было чувство – вдруг оказаться в Москве, И не только потому, что моей родиной был далекий северный остров с населением тогда в 170 тысяч душ (сейчас нас почти в два раза больше), но и потому, что моя персона вызывала любопытство. Возник и стал распространяться слух по известной сказочной формуле: одно перышко превращается в пяток кур. Студент из Исландии здесь, в Москве? Он наверняка сын какой-нибудь большой шишки . Какие могут быть шишки в Исландии? Политики? Или какие-нибудь селедочные короли? Тресковые бароны? А вообще-то разве не вся Скандинавия – королевство? И вот однажды вечером соседка Галя заговорила со мной на кухне и спросила, немножко стесняясь:

Арни, правду говорят, что ты принц? (Кстати, мой отец был рыбаком и шофером грузовика.)

Все были настроены ко мне по-дружески и помогали в делах житейских и учебных. Девушки из обеих групп взяли меня под свое крыло, объясняли, как лучше готовиться к семинарам, экзаменам и т.д. Вначале трудно было поспевать за русскими студентами, многое, что было для них само собой разумеющимся , для меня было новым и часто непонятным. Но некоторые вещи были легче для меня, например, старославянский. Я все-таки три года учил в гимназии латынь, а евангельские притчи, которые мы читали, знал почти наизусть.

Какие же были у нас преподаватели? Они были удивительно разными. Среди них были живые и мертвые души, если можно так выразиться, и между ними – огромная пропасть. На курсах по литературе нас бросало от ортодоксального социологизма и вульгарного марксизма к увлекательным полетам мысли и восхитительной эрудиции таких ученых как, как Гудзий и Бонди, Поспелов и Либан. У Поспелова я два года занимался Достоевским, которого тогда постепенно возвращали в литературный канон, и написал у него дипломную работу. Оппонентом на защите был Либан, у которого я посещал семинар по эстетике Чернышевского. Удивительно, как это было интересно у Николая Ивановича! Это мои наставники, Поспелов и Либан, как бы осуществили обещание, данное в свое время датским философом Киркегором всем, кто готов взять в руки любую книгу и «прочитать ее с таким усердием, как будто это последняя книга на его веку» – вот тогда оживет и откроется все, что скрыто в тебе самом.

Была одна особенность духовной атмосферы, которая привязала меня к факультету и к России вообще – это культ литературы, толстовская традиция понимания литературы и искусства как своего рода секулярной церкви, в которой учат высшим ценностям. Несмотря на догматизм, идеологический деспотизм, запреты, славная традиция русской интеллигенции была жива и придавала своим приверженцам бодрость духа. Было немало людей, сотворивших себе кумир из культуры, отводивших литературе и искусству центральное место в своей жизни. Анна Ахматова как-то заметила в разговоре с Лидией Чуковской:

— У нас сейчас так любят стихи, как никогда не любили. Как Вы думаете, отчего это? – Я думаю, это потому, что они у нас вместо всего. Вместо политики, вместо религии, вместо совести, – ответила Лидия Корнеевна.

Эта активная любовь к литературе в России была для меня особенно интересна и привлекательна, потому что в Исландии имелось нечто подобное, конечно, по другим причинам. Там живой интерес к литературе стал как бы залогом нашей самобытности. Наш нобелевский лауреат Хальлдор Лакснесс утверждал, что ни один народ в мире не был в такой степени занят искусством слова, как исландцы, и если мы этот интерес потеряем, то в Исландии будет жить уже совсем другой народ.

Так впоследствии получилось, что этот круг вопросов – роль литературы в разных обществах, условия ее существования и возможность повлиять на мироощущение народов, поколений, личностей – стал одной из главных тем моей работы как литературного критика и очеркиста; и тут мой русский опыт оказался бесценным.

Но вернемся в МГУ полвека назад. Мое стремление учиться в Союзе было обусловлено не только интересом к русской словесности и культуре, но и политическими симпатиями. Все, относившееся к Советскому Союзу, имело политический смысл, толковалось в свете холодной войны. Провожая меня, в Исландии некоторые верили, что я увижу в Москве светлое будущее человечества, другие думали, что я познакомлюсь с худшей ошибкой истории , но большинство, пожалуй, было просто в растерянности.

Как мы все помним, идеологические или политические курсы занимали большое место в нашей учебной программе. Я считал себя левым социалистом (кстати, социалистом я и остался), но когда я познакомился с первой политической дисциплиной на филфаке, политэкономией капитализма, то сильно удивился. Почему нужно внушать советским студентам, что в западных странах мало что изменилось со времен Маркса и Диккенса и в полной силе так называемый закон абсолютного обнищания трудящихся?

Я высказал с этим несогласие, и пошел слух о моей возможной политической неблагонадежности. В конце концов я добился освобождения от занятий идеологическими предметами на том основании, что приобретение знаний по языку и литературе требовало всех моих усилий и времени. Так что от истории КПСС мне удалось увильнуть.

Но вообще-то политика не была помехой в моем общении с однокурсниками. Они охотно прощали мне непонимание некоторых для них твердых истин: как-никак я был воспитан в буржуазном мире. Но после ХХ съезда многое изменилось. Прослушав на комсомольском собрании какой-то вариант доклада Хрущева о культе личности, три мои одногруппницы пришли ко мне в гости. Я лежал с ангиной, но знакомые аспиранты мне уже кое-что рассказали. Девушки, подавленные и расстроенные, спросили:

— Арни, почему у нас так получилось?

Раньше я считался политическим невеждой, будучи из другого мира, а теперь моим подругам казалось, что по той же самой причине я должен лучше них разбираться в «белых пятнах» советской истории. Конечно, они были неправы.

Это был странный год – 1956. Володя Кузнецов с товарищем были арестованы за распространение политических прокламаций в автобусе. Они получили какие-то сроки в лагере и волчьи билеты. Я знал Володю, был однажды у него дома в гостях вместе с Вадимом Егоровым. Мы сначала ужинали вместе с Петром Савичем, а потом сидели у Володи в комнате. Говорили о том и о сем и немного о политике.

Я помню, что Володя с Вадимом ( первый – кандидат в диссиденты, а второй – будущий журналист в «Правде») хотели вернуться к настоящему , историческому марксизму. И тут они меня потрясли: стали доказывать, что марксизм не тем именем назван, это все Энгельс придумал, но , будучи добрым и глуповатым немцем, позволил еврею Марксу присвоить все лавры. «Вот так всегда с этими жидами получается!»

В том же году меня на приеме в исландском посольстве представили Маленкову и Кагановичу. Маленков сам заговорил о партсъезде:

«Теперь мы открываем многое, что раньше было закрыто».

Каганович этот разговор не поддержал и стал советовать молодому исландскому студенту познакомиться с балеринами, очень они, мол, интересная компания.

В Исландии мне и тогда и позже часто задавали вопрос: не был ли я жестоко разочарован, когда познакомился с советской реальностью? Не знаю. Конечно, я понял довольно скоро, что реальность далека от утопических представлений о послереволюционном обществе. Но был ли я утопистом? Обычно на Западе понимали отношение к Советскому Союзу как вопрос о принятии или неприятии советских властей. Но когда годами живешь в Москве, учишься и стараешься разобраться во всех оттенках жизни в тесном общении со сверстниками, с людьми, которые в том или ином отношении стали тебе близкими, то чисто политические вопросы отступают на задний план. То, что происходило в стране, я уже не рассматривал как пример или предостережение для европейских или исландских левых, я все больше думал, как эти изменения отразятся на жизни близких и знакомых мне людей.

В 1958 году я женился на Лене Тувиной, выпускнице 1958 года, и стал работать корреспондентом исландской газеты, одновременно заканчивая университет. Потом я стал заниматься переводами и редактированием первого исландско-русского словаря. Время было увлекательное: космические полеты, жилищное строительство, «Один день Ивана Денисовича»- все это было в моем понимании признаком того, что наступает период прогресса в области науки, условий жизни, свободы слова, словом, оттепель.

Я уехал в Исландию осенью 1963 года, до наступления серьезного похолодания, с женой и сыном Снорри, который на третьем году знал сказки Пушкина наизусть, предпочитал соленые огурцы конфетам, называл себя Тяпой, а отца своего Нюшей.

Я стал журналистом в левой газете «Народная воля», заведовал отделом культуры, занимался литературной критикой, брал интервью, писал международные обозрения. Я в какой-то мере приложил руку к тому, чтобы утвердить в газете более критическое отношение к Советскому Союзу и к «тоталитарному соблазну» вообще, что стало логической необходимостью для всех самостоятельно мыслящих левых после начала брежневского периода и подавления Пражской весны. Я писал много о советских проблемах, исходя из солидарности с зарождающимся правозащитным движением, с некоторыми участниками которого я имел личные связи. Это привело к конфликту с советским посольством в Исландии, я стал вроде «persona non grata» не ездил в Россию до 1986 года.

Моя учеба на филфаке сделала русскую культуру частью моей жизни. С годами я все больше стал переводить с русского, много для театра: пьесы Чехова и Горького, Розова и Вампилова, Галина, Петрушевской и Разумовской. Я перевел и выпустил сборник повестей и рассказов Чехова, Хармса, Берберовой, стихи Маяковского, Есенина, Пастернака, Ахматовой, Мандельштама, Евтушенко, Вознесенского. Я даже перевел «Слово о полку Игореве» – хотя моя подруга Роза Кимягарова утверждала, что это невозможно, – и издал с комментариями. И немало было написано журнальных статей о классической и современной русской литературе.

С 1972 года и до прошлого я читал в университете литературоведам курс русской литературы и студентам-русистам курсы по русской литературе и истории.

«В свободное от работы время « я написал десяток книг, в том числе четыре романа. Один из них – исторический роман о Торвальдюре – путешественнике. Торвальдюр был «добрый викинг», который стал по преданию, первым исландским христианским миссионером. Его изгнали из страны, он скитался, попал к варягам, в Царьград и умер в Полоцке, где как говорится в саге о нем, «его почитают как святого» .

В этом романе я пытался изобразить неофита, который принимает новую истину, христианство, искренне, без всяких задних мыслей, всем сердцем. Но потом ему приходится столкнуться с реальной жизнью христианских народов в Греции и на только что крещеной Руси… Критика и некоторые читатели находили в этом романе какие-то отголоски моей собственной истории, жизни человека, который через тысячу лет после Торвальдюра-путешественника отправился в Россию, чтобы взглянуть на «новую правду» , проверить, какие ценности «падают со скалы и не бьются, попадают в море и не тонут, брошенные в огонь- не горят», как говорится в исландской сказке. И они правы.

В прошлом году я выпустил книгу «Россия и русские». В ней я старался в сжатой и доступной для широкой публики форме изложить то, что я думаю и знаю о главных этапах русской истории и важнейших аспектах русской жизни на нашем веку.

Я всегда считал и считаю большим счастьем, что попал в молодости в Москву, познакомился с миром, коренным образом отличающимся от того, в котором я вырос. И не просто познакомился. Я жил среди людей этого мира, разделял их интересы и заботы. Я как будто получил два ключа от моего времени, и это сделало меня богатым человеком.

Мой русский опыт всю жизнь помогал мне, когда приходилось углубиться во что-то новое, будь то, немецкая литература, итальянская политика или ирландская история, что пригодилось мне в писательской и преподавательской работе. Но эти новые интересы , конечно, никогда не могли затмить Россию, с которой связано то неповторимое время жизни, когда все выглядит и звучит новым , неповторимым, притягательным.

 
 

Поделиться ссылкой:

 

Добавить комментарий