Перепечатка из сборника «Граждане ночи»
* * *
Дома
буду я ждать у моря погоды
с последними крестьянками
в нашей деревне,
со старой дамой, с опальным ученым,
с художниками и поэтами
без выставок и без книг,
с неуехвашими евреями,
с маминой могилой,
с очередями и пустыми прилавками,
с народом, безмолвствующим по-русски.
* * *
Над водами деревья и деревни.
Над водами туманы и закаты.
Над водами цветение и сон.
Заря насыплет розовые перья.
Насыплет солнце золотую стружку.
Насыплет дождик сине-серый крап.
Охота кончена. Не началось купанье.
Проволокутся кружевные сборки
за маленькой моторкой. И опять —
остекленелость.
* * *
Отсеялась.
Можно сидеть без движенья, без мысли.
Смотреть, как зеленая дымка станет зеленой мглой.
Вечер добавит синего, синего, синего.
Уйдут с огорода люди, склонявшиеся над землей
всю золотистую благоуханную среду
под дождичком с желтой пыльцой,
под лепестковым снегом.
Зеленое исчезает.
Темно лиловеют земля и заборы.
Скоро
и я ухожу домой
и дома сижу, прислонясь к стене
без движенья, без мысли.
Синева с празеленью маячит в окне.
Пахнет черемуха в горнице, пахнут нарциссы.
Прыгает солнце в печи.
Умру — буду жалеть: слишком мало
я созерцала.
* * *
Юные ивы на хрупких стволах.
Тонкая дымка на дальних холмах.
Туда, синеву набирая,
уходит дорога сырая.
Этот мечтательный, зыбкий вид
за нашей избой, как за спиной Джиоконды,
с конца апреля, почти не меняясь висит.
* * *
Кончается жизнь. Изба кривая и тесная.
А в окнах — веселье, голубизна небесная.
Сегодня сажали картошку. Теперь вот у Насти
сидят за столом. Картошка — тревога и счастье.
Хлебу замена.
Сама-то — в свежем платке.
Рыбконсервы, водка, картофелины в чугунке.
Дачники помогали. Лошадь была из совхоза.
Навозцу бы надо, да нет ни коров, ни навоза.
Пахано поле — верно, в последний раз.
Настя стара, одна. Деревня мертва.
Да что там! Всякая жизнь — невеселый сказ.
Простор да веселье? А вон: небесная синева.
Still life
(Натюрморт)
Момент остановился в тот момент,
когда на синей скатерти спиралью
крутилась апельсина кожура,
и толстые ручные кружева
немного подались назад от вихря,
а человек, расшевелив предметы,
уже исчез за черным косяком,
неся в руке прозрачный желтый плод.
* * *
Нищие шли деревней
с тяжелыми рюкзаками,
набитыми колбасою,
транзисторами и мясом.
Все, есть теперь у нищих —
зарплата и бюллетени,
выходные и наградные,
пенсии и жилплощадь.
Но были черны их лица
и безрадостна — поступь
мимо палат зеленых,
мимо водных чертогов.
А через день — обратно,
с легкими рюкзаками.
Транзисторы-конвоиры
за спиной не смолкают.
* * *
Но самое пленительное — тени
на занавесках, скатерти, на лицах,
на досках пола, на дорожках сада,
на старом срубе —
лежат резьбой, намеком, кружевами,
подрагивают, застывают,
смещаются неспешно,
сиреневые, голубые,
и вспыхивают розовым и желтым.
* * *
Вдоль пашни ходит добрый мощный зверь.
Две женщины при нем — две старых жрицы.
Мне хочется и плакать, и молиться.
Я стану сбоку, где шумит костерь,
метелочками сухонькими вертит.
Как много видно осенью с горы!
Легки старухи, веселы, бодры.
Кто пашет, тот не думает о смерти.
Храни, Господь, и воды, и холмы,
и тьму ночей, и свежесть, и молчанье,
спокойной жизни вольное дыханье.
Они, по счастью, людям не нужны
и потому покамест уцелели.
Уже никто не может этим жить,
но двигаясь к какой-то смутной цели,
сподобились мы это полюбить.
* * *
Не свет на розы падает, но свет
идет от роз на стол, на хлеб, на лица,
и даже стены свету не граница:
не может он нигде остановиться
или вернуться в розовый букет.
И улица, заросшая бурьяном,
и вся деревня от него светла,
светлы осенних туч колокола
и жизнь, которая в туман ушла,
и жизнь, что к нам выходит из тумана.
Как странно! В доме только ты и я,
но все цветущим маревом одето,
и разом осень и весна и лето,
и столько обликов живого света,
как будто нас — немалая семья.